Я так понимаю, что сфера Вашей деятельности – это все, что выходит за пределы литературной нормы, да?

Я бы так не сказал. Я бы сказал: русский язык во всех его функциях и предназначениях, потому что я руковожу кафедрой русского языка для гуманитарных и естественных факультетов. Это русский язык для специальных, а значит, профессиональных целей. А всякая профессиональная деятельность предполагает и устное общение, устную речь, а устная речь очень часто бывает не только кодифицированной, собственно литературной, но включает и разного рода профессиональные элементы, разговорные, в том числе и сниженные профессионализмы, жаргонизмы профессиональные. Ну, а отсюда мы выходим на разные сферы, в том числе и сниженного общения, бытового, обиходного. То есть русский язык в таком самом широком контексте – мой интерес. А этот цикл лекций посвящен действительно таким элементам в разговорно-обиходной, иногда и в публичной речи, которые условно можно назвать сниженными.

Это в основном устная речь, или Вы изучаете и письменную? Например, интернет-сленг Вас интересует?

Конечно! Интернет – это ведь не чисто письменная речь. Интернет сейчас – это смешение письменной и устной речи, там огромное количество разных элементов: и сниженных, и жаргонных, и просторечных, и сквернословия предостаточно. Но это живая речь, это котел, в котором язык варится, и из которого обязательно нечто попадает в литературную разговорную речь, а потом и в кодифицированную. Можно сказать, что сейчас это один из важнейших источников пополнения и расширения языка вообще.

А вот, что касается устной речи, Вы для изучения просторечия используете какую-то полевую работу?

Конечно. Это то, что называется «жить с открытыми ушами». Я просто слушаю и слышу то, что вокруг меня в средствах массовой информации (радио, телевидение) звучит. Там можно найти очень много интересных иллюстраций. Ну, и конечно, то, что называется «вторичные источники». Это то, что уже сделали художники слова, журналисты. Это очень важный источник, потому что они уже отбирают какие-то единицы, используя их в своей речи.

А специальные поездки, экспедиции, может быть, бывают?

Вы знаете, экспедиции и поездки бывали тогда, когда речь шла о диалектологии, а современное просторечие – это городское просторечие. Жаргоны функционируют в больших городах, то есть мы с Вами постоянно находимся в этих экспедициях, слышим и беседуем… Что касается деревенских народных говоров, диалектов, то когда деревенские жители со своими разными диалектными особенностями попадают в город (а это массовое явление уже в течение полутора сотен лет – миграция в город), разговаривают, общаются, то возникает то, что называется полудиалект. А полудиалект – это городское просторечие. Использовать местные словечки долго им не приходится – не поймут. И вот они берут что-то такое яркое и используют. Могут сказать «завсегда выпимши», что-нибудь такое, что имеет определенный исторический источник региональный, а в городе это уже просторечие недостаточно образованных людей.

Я знаю, что на одной из конференций Вы делали доклад по теме «Глобальное снижение как объективный процесс развития русского языка». Что это значит? Это значит, что язык деградирует?

Нет, это не язык, и снижение – это еще не деградация. И снижение не языка, а речи. Очень часто путают язык и речь. Язык – это система, которая существует незыблемо, не важно, как, кто и что говорит, он пополняется какими-то словами, теряет что-то, а речь… Речь – вот такое живое море, и действительно, некоторое есть снижение естественное. Естественное, потому что после того, как мы прошли этап тоталитарного режима, появились какие-то свободы. И это в том числе свобода речеизъявления, когда стало можно публично говорить что угодно и как угодно. И это, несомненно, положительный факт, но и тревожный, негативный тоже.

А из речи это не перейдет в язык?

Язык очень избирателен. Переходит очень много в наш язык такого, что было когда-то воровским жаргоном, например. Какие-нибудь словечки – темнить, загибать – это криминальные слова в прошлом. Или двурушничать из жаргона нищих. Конечно, какие-то единицы попадают. Проникают даже на наших глазах. Допустим слово беспредел – источник воровской, но уже зафиксировано как разговорное слово в словаре Ожегова и Шведовой. Вот Вам пример, да? Это живой и нормальный процесс. Язык, что называется, приглядывается, отбирает постепенно самое популярное, самое необходимое и что-то нужное впитывает.

А как Вы считаете, есть смысл бороться за чистоту языка?

Речи. Только речи. Язык – саморегулирующаяся система. А вот речи, конечно… За чистоту речи каких-то социальных групп... молодежи... журналистов – потому что их речь во многих случаях является образцом для подражания. Бывает, что закрепляются какие-то обороты не очень благозвучные или с не очень хорошим прошлым.

Когда они попадут в язык, через какое-то время все равно сотрется эта окраска?

Да, и забудется. Вот, например, слово достаточно всегда употреблялось в значении хватит. Так вот: Хочешь чаю еще? – Достаточно. А сейчас говорят: достаточно смелый, достаточно опасный, достаточно неприятный, достаточно теплый. Вот видите, в таком значении…

А довольно – то же самое?

Да, да. Совершенно верно. Довольно – Вы верно вспомнили синоним, но это слово как-то немножечко отодвинулось, и гораздо популярнее стало наречие достаточно в таком широком употреблении. Вот оно уже в язык стучится и уже, в общем-то, одной ногой в языке. Это будет слово-конкурент.

Как можно коротко сформулировать значение Вашей научной работы? Наблюдение за чистотой речи?

Чистота речи – это сфера культуры речи. Есть такая дисциплина – культура речи. Это одна из множества дисциплин. Конечно, культура речи очень важна. Культура речи связана не только с вопросами правильности, но и с вопросами умения, поскольку в тексте могут быть единицы и сниженные, и жаргон, и так далее, и так далее. Когда человек владеет искусством выбора, то в этом и заключается высокая культура речи. Ни о чем не говорит, допустим, тот факт, что он употребил в разговоре слово тусовка. Оно может быть вполне уместным. Вот в этом культура речи. Но не только. Это вообще наблюдение за развитием языка, наблюдение за его процессами. Сейчас я и очень многие наши специалисты фактически догоняют то, что было упущено в советское время, потому что жаргонология, отчасти просторечие, социалектология – это были не то, чтобы запрещенные дисциплины, но они не приветствовались. «Жаргон – это пережиток капитализма», – говорили нашим студентам 20–30 лет назад...

В Советском Союзе его нет?

Да, но если есть, то это пережитки, которые исчезнут. И поэтому не было словарей жаргона, очень мало было работ, публикаций научных. Они были чаще всего за рубежом. Теперь быстрыми темпами…

Восстанавливают за 70 лет фактически?

Конечно, конечно. Вся терминология французская – жаргон, арго. Французы занимались этим беспрерывно и достигли больших успехов. Нравится кому-то это или нет, все это часть национального русского языка. Она не центральная, она периферийная, но она важная, интересная. Она показывает жизнь и судьбу народа. Ее надо изучать во всех отношениях.

Я знаю, что Вы занимались исследованием анекдота как уникального явления русской речевой культуры. Вы можете любимый анекдот какой-нибудь привести?

Анекдот – это такой жанр, что они хороши (как я писал, да Вы и сами знаете) ситуативно, к месту. Может быть среднего качества анекдот, который в очень нужный момент вызовет взрыв: «Как здорово!», а может быть какой-то остроумный анекдот: «Вот сейчас расскажи какой-нибудь анекдот!» – Рассказал. Ну «ха-ха!», и все… Вот поэтому я так сразу, наверное, не скажу… Без подготовки, без ситуации…

Может быть, тогда какой-нибудь анекдот может быть эпиграфом к Вашему курсу? Потому что мы в любом случае хотели попросить Вас какой-нибудь одной фразой или цитатой предварить Ваши лекции.

Вы знаете, я не такой блестящий оратор, чтобы тут же вынуть это все. Мне надо слегка подумать, чтобы такая была фраза, за которую можно было бы нести ответственность. Это все дело очень сложное.